А ласточки… они летали над гробом, как будто хотели оживить

Я помню только, как, раскрыв свои объятья, бабушка принимала меня, трехлетнего пацана, сидя на деревянной табуретке на кухне около окна. Как она, растопырив руки, звала меня к себе, и я бежал и погружался в эти объятья, как в мир полный любви, спокойствия и нежности. А потом, после ее смерти, я, бывало, долго сидел вечерами в лунном пятне, образованным от луча светила сквозь то самое окно на ковровой дорожке, и говорил: «Бабуля, миленькая, куда ты ушла, забери меня, пожалуйста, к себе!»

Мать, однажды увидев сие представление, схватила меня в охапку, долго целовала и говорила: «Да ты что? Нельзя так. Бабушки нет. Я больше не буду тебя ругать!» Она думала, что я призывал бабушку не от того, что мне ее жутко не хватало, не хватало этого самого надежного в мире мира, а потому что она меня поругала за очередную детскую проделку, достойную порицания. Но долго, пока не закончилось мое детство, я не переставал обращаться к бабушке и разговаривать с ней: «А вот если бы ты была сейчас рядом, было бы все по-другому».

А бабушка умерла быстро в августе (ох уж этот август!), причем ничем не болела, к врачам не ходила, но вот прихватило что-то в боку. Ей было около шестидесяти. Врачи думали: аппендицит или не аппендицит, а пока думали, все прорвало, началась гангрена, и мать, пытавшаяся прорваться к своей умирающей матери, потому что та звала ее и хотела что-то сказать, так к ней и не прорвалась: врачи не пустили. В считанные дни наступил конец, а для всех близких вообще удар, и только я, не понимавший, что случилось, думал, что, в общем-то, все хорошо. Или придумал для себя это и не хотел признавать. Потому что не помню ничего: ни поминок, ни всего остального. Отрывками выскакивает в памяти бабушка в гробу, стоящем на табуретах в зале, но до сих пор не могу точно сказать, относятся ли эти воспоминания именно к моей бабуле.

А весной до этого, когда ничего не предвещало беды, в очередной раз в помещение, где мы держали свиней, прилетели ласточки. Они щебетали, летали над двором и пели свою песню весны, радости и благоденствия. Они свили гнездо под потолком в свинарнике, прилепили его прямо к полочной балке, и их покой никто не нарушал. И кричащие птенцы, и заботливые родители, приносящие им в клюве еду, – все чувствовали себя совершенно естественно и так, как полагается чувствовать себя в атмосфере доброты и понимания. Никто не мог нарушить их покой, тем более что бабушка сказала, что ласточки – это хорошо.

До сих пор помню (а прошло много лет после смерти бабушки), как они прилетали – радостные и неугомонные, как кормили своих птенцов, как уже под осень над двором кружила целая стая стремящихся ввысь птиц.

Провожали бабушку в последний путь не только родственники и соседи. От самого дома до кладбища гроб несли, как это раньше было, люди,  накинув на свои плечи специальные полотенца, пропущенные под гробом. Когда они уставали, подставляли под гроб табуреты, несущие отдыхали, и траурная процессия продолжалась дальше.

И вот, когда вынесли гроб, вдруг с неба спустились ласточки. Они взвились над ним и каждый шаг, который сопровождал бабушку в последний путь, птицы отмечали своей неведомой никому благодарностью. Они то взмывали вверх, то опускались, касаясь крылом покойной в гробу. Люди в траурной процессии завороженно наблюдали над этим необычным полетом, тыкали пальцами в небо и говорили о чем-то, переглядываясь меж собой.

А ласточки… Им было все равно, кто и что говорит, они отдавали дань человеку, спасшему и вырастившему на своем веку не одного или два, а несколько людей и родственников. Которые в самое голодное время, после войны, находили приют и кусок хлеба у бабушки, отрывавшей этот кусок от себя и своей дочери, и отдававшей его людям. Они как будто знали ту историю жизни, которая обычно теряется в обыденности, но без которой жизнь многих людей просто оборвалась бы. Бабушка помогала всем, и брала к себе всех обездоленных родственников, несмотря на то, что многие говорили: «Нюр, ты что, дура? Вы как жить-то будете, у вас жрать нечего!» «Выживем как-нибудь, не волнуйтесь», – отвечала бабуля. И выжили, и поставила на ноги всех, кого смогла… Как она, отданная в детстве в работницы, чуть ли не в рабство, сохраняла в себе ту любовь, то сострадание, то всеобъемлющее желание помочь тем, кто в этом нуждается...

Над всем селом, казалось, кружили эти птицы. Но это только казалось, ведь на самом деле они кружили над бабушкой, лежащей в гробу. Они касались ее крылом, они поднимались к небу и вновь опускались в гроб. И если бы у них была возможность поднять ее из гроба и оживить, они, наверное, это сделали бы. Но такой возможности не было.

Ласточки проводили бабушку до самой могилы. Подлетали к гробу и спускались чуть ли не в самую бездну, из которой выхода нет.  И когда гроб закопали и все разошлись, птицы кружили где-то вверху, то ли благодаря, то ли не веря, что добро, которое олицетворяла бабушка, исчезло с лица земли.

Михаил ШМЕЛЕВ